Уважаемая Ольга!
Римская церковь в самом деле выпестовала Западную Европу у себя на коленях. Потом Европа выросла, и ей стало тесно в пелёнках; в результате произошла Реформация. А ещё потом европейцы научились не убивать друг друга из-за различий в вероисповедании.

На землях будущей России задолго до образования Киевской Руси образ жизни и государственность резко отличались от западноевропейских (причины этого я рассматриваю в статьях «Дрейфующий континент», «Наперегонки с цивилизацией», «Русь и Европа: несостоявшаяся встреча», опубликованные в «Науке и жизни»). В православии русская элита обрела идейное обоснование этим различиям. Так что данный выбор стал скорее симптомом, чем причиной нашей нестыковки с Европой. Он не был единовременным актом: Русь подтверждала его неоднократно на протяжении тысячелетия, подтверждает и сегодня.
К моменту крещения Руси Владимиром формально существовала единая Церковь Христова – ортодоксальная (православная) и католическая (всемирная). Таким образом, в 988 году речь шла о выборе не между двумя церквами, а между двумя политико-религиозными системами – западноевропейской и византийской. Владимир Киевский совершенно закономерно выбрал не далёкий и малоизвестный Рим, а давно знакомую Византию – основной объект военной, торговой и дипломатической активности Рюриковичей.

К 1054 году, когда между церквами Рима и Константинополя произошёл окончательный разрыв, связи Киева с Константинополем ещё больше окрепли, а пропасть между Русью и Западной Европой увеличилась.

Кельтско-германский Запад в это время завершал тысячелетний процесс освоения античной культуры и выходил на новый уровень развития. Гвиберт Ножанский, родившийся в 1053 году, пишет в автобиографии: «Незадолго до моего детства, да, пожалуй, и тогда ещё школьных учителей было так мало, что в маленьких городках найти их было почти невозможно, а в больших городах – разве что с великим трудом; да если и случалось встретить такого, то знания его были столь убоги, что их не сравнить было даже с учёностью нынешних бродячих клириков». Именно со второй половины XI века изменения в Западной Европе приобретают взрывной характер: возрождается римское право в Италии, возникает поэзия трубадуров и вагантов, школяры кочуют из одного училища в другое; а в XII веке появляются университеты.

И всё это не имело никакого отношения к Руси. Чисто теоретически Киев мог в 1054 году встать на сторону Рима. Для этого требовалась «самая малость»: чтобы русские князья и руководство русской церкви, не имевшие никакого представления о европейской культуре и образе жизни, вдруг почувствовали тягу к ним. Если бы это произошло, Русь начала бы перенимать европейский опыт на шесть столетий раньше. Но всё было так, как было. Более того: когда в 1439 году константинопольская патриархия в надежде на помощь Запада против турок-османов заключила унию с Римом, окрепшая Москва отвернулась и от Константинополя. Понадобились ещё два с половиной столетия и взрывная энергия Петра Великого, чтобы реформы, наконец, начались.

Пётр, однако, вовсе не намеревался делать из России точное подобие Европы. Поэтому православную церковь он сохранил в неприкосновенности, предварительно скрутив её в бараний рог и превратив в послушное орудие Кремля. Московская патриархия и поныне остаётся центром антизападных сил.

Уважаемая Татьяна!
Географически нас не только можно, а прямо-таки нужно отнести к Восточной Европе. Но мы же говорим не о географии.
Я действительно сравниваю Россию исключительно с Западной Европой, более того – в основном с протестантской её частью, которую считаю сердцевиной современного Запада. Причина в том, что на географическом пространстве «от Атлантики до Урала» существуют только две ярко выраженные цивилизации – западнохристианская и российская. Восточная же Европа веками играла роль межцивилизационного перекрёстка.
Для того чтобы несколько народов слепились, склеились, сплавились в единую цивилизацию, их контакты друг с другом (мирные или немирные – не столь важно) на протяжении длительного времени должны быть намного более тесными, нежели с остальными, «внешними» народами. Такая ситуация существовала в V-XV веках в западной и в восточной частях географической Европы, но не в её центре.

В средние века на юго-востоке Европы существовала византийская цивилизация; правда, её ядром были в равной степени Балканы и Малая Азия. Однако большая часть Восточной Европы и тогда, и после падения Византийской империи оставалась ареной борьбы за сферы влияния. Поэтому именно восточноевропейские народы, а не россияне, совмещают в себе (в разных пропорциях и сочетаниях) качества и психологические особенности разных цивилизаций.

Повторю то, что говорил выше: границы между цивилизациями подвижны и не всегда поддаются однозначному определению. В IX веке, например, саксы (восточные германцы) не принадлежали к западнохристианской цивилизации; Карл Великий приобщил их к Западу огнём, мечом и крестом. Болгария больше тяготела к Византии, позже к России, а Чехия почти постоянно находилась в сфере влияния Германской империи (хотя знакомые моих знакомых, долго живущие в Чехии, утверждают, что чехи в трудных ситуациях совмещают немецкую любовь к пиву со славянской привычкой жаловаться на судьбу и начальство). Народ сербохорватов, говорящий на одном языке, под давлением внешних сил раскололся на католиков-хорватов, православных сербов и мусульман-босняков, что и привело к недавней кровавой драме.

Вы родились и выросли в мире, где существуют восточноевропейские государства, хотя бы формально независимые и от Запада, и от России. Но с точки зрения истории эти государства – почти однодневки. Если Вы взглянете на карту Восточной Европы середины XIX века, Вы увидите, что она была полностью поделена между тремя империями (Австро-Венгерской, Российской и Османской) и королевством Пруссия. Лишь по мере ослабления Османской империи из неё под давлением России вычленяются балканские государства. А более-менее привычная для нас Восточная Европа – с Польшей, прибалтийскими республиками, Венгрией, Чехословакией – возникла после поражения Германии и Австро-Венгрии в Первой мировой войне. При этом в течение всего XX века эти новые государства оставались полем противоборства их великих соседей.

Впрочем, цивилизационные проблемы существуют даже внутри той Европы, которую традиционно считают Западной. Южная часть Италии изначально развивалась под сильным влиянием Греции, позже – исламского мира; и сегодня на итальянском Севере многие видят перспективу в обособлении от слаборазвитого Юга.

Восточноевропейские народы после падения СССР едва ли не впервые в истории обрели возможность самостоятельно решать свою судьбу. Если бы они представляли собой особую цивилизацию, они попытались бы создать собственные, независимые ни от кого структуры наподобие Европейского союза. Вместо этого они более-менее дружно маршируют на Запад, где далеко не все им рады. Похоже, западноевропейская цивилизация разрастается в общеевропейскую (насколько она сама при этом меняется – отдельная тема). Граница между ней и цивилизацией российской устанавливается по Днепру, чем объясняются текущие события на Украине. А вот подавляющее большинство белорусов, кажется, ощущают свою принадлежность если не к русскому народу, то, по крайней мере, к российской цивилизации.
Наибольший интерес представляет положение Греции и Турции – осколков Византии и Османской империи (а если заглянуть в историю поглубже, то Эгейского мира). Грецию на словах все признают частью Европы: куда денешься – родина демократии! Но к Западной Европе она, безусловно, не относится: другой алфавит, другая религия, наконец, просто другие человеческие типы.

Население Турции исповедует ислам, однако эта страна является наследницей Византии почти в такой же степени, что и Греция, и уж никак не меньше, чем Россия. Как и Россия, Турция несколько столетий проводит реформы по западному образцу, и сейчас западническое течение в ней если не шире, то, по крайней мере, энергичнее, чем в России. В отличие от России, Турция начинает переговоры о вступлении в Евросоюз, хотя многие турки этому не рады, а западноевропейцы считают Турцию более чуждой, чем Румыния или Словакия.

Уважаемый Валерий!
С наличием части Европы на нашей территории (или, скорее, наоборот, – нашем присутствии в географической Европе) кажется, проблем не возникает, и я не вижу здесь темы для обсуждения. Стать в историческом плане Европой нам тоже не грозит, поскольку прошлое уже не изменишь. На практике есть только один вопрос – нужно ли нам двигаться в сторону Европы. Не понимая, что представляем из себя мы сами и чего мы хотим (см. также вопросы №№ 3, 4, 5, 7, 8), вряд ли можно перенимать чей бы то ни было опыт и «подгонять его под существующую ситуацию».

Что касается факторов этногенеза, то, по моему мнению, невозможно выделить какой-то один из них в качестве основного. Огромную роль, безусловно, играет география. Например, различие исторических путей Западной Европы и Руси в немалой степени детерминированы тем, что германцы двигались на запад, в сторону Рима, а славяне – на северо-восток, где никакой цивилизацией не пахло. Но сразу возникает вопрос – а почему славяне ушли в глушь? Это случайность или сознательный выбор?

«Теория» этногенеза, выдвинутая Л. Н. Гумилёвым, внутренне противоречива. С одной стороны, автор ставит во главу угла энергетику организма, меняющуюся якобы по причине мутаций. С другой стороны, он признаёт, что энергии на фазах упадка тратится не меньше, чем на подъёме; его термин «цвет времени» по сути, означает господствующую в данную эпоху ментальность.
,br> Мне кажется, что судьба каждого народа, государства, цивилизации представляет собой переплетение разных факторов, притом, что важнейшую роль играет характер самого субъекта, его умение справляться с проблемами. Рим сложился из шаек разноплеменных поселенцев, а в империю вырос благодаря способности втягивать в себя и перемалывать различные этносы (впрочем, по этой же причине Римская империя и погибла). Примерно таким же путём движутся ныне США. Китайцы сумели создать чрезвычайно устойчивую культурную традицию, которая скрепляла нацию в периоды бесконечных распадов государства и чужеземных завоеваний, а евреи две тысячи лет вообще обходились без собственного государства, но сохранили национальный менталитет благодаря опоре на Библию. Наследственность, среда и пройденный путь – вот что в совокупности делает и отдельного человека, и нацию.

Уважаемый Алексей Лотов!
Ваш вопрос выходит за рамки объявленной темы. Во что превратится мир в целом и его отдельные части в ближайшие десятилетия и столетия – гигантская проблема, и обсуждать её походя мне бы не хотелось. Скажу только, что происходящее сегодня напоминает две эпохи: во-первых, падение Римской империи (мы находимся на стороне «варваров», хотя и с «Римом» стараемся не поссориться); во-вторых, VIII-X века, когда арабы захватили Испанию, воевали в Италии и во Франции. Отличие же в том, что в те времена Китай находился в изоляции на другом конце света; теперь он рядом, и в случае падения «Рима» становится бесспорным мировым лидером. Если это произойдёт, нынешнюю беспокойную эпоху будут вспоминать с ностальгией. Что касается «солнечного слитка», то он если и появится, то скорее в XXXI веке, чем в XXI.

Уважаемый Александр!
Разумеется, различия исторического пути – только одна сторона медали. Другой стороной является национальная психология, психологические стереотипы. Цивилизации отличаются друг от друга ментальностью среднего человека, его представлениями о мире, о том, что является нормой. Образ жизни, обычаи, – внешнее выражение этих представлений.

Правда, я бы не стал приписывать Европе такую уж тягу к либерализму: там полно социалистов и консерваторов, а за либеральные партии голосуют 5-10 процентов. Либералами европейцев можно назвать разве что в сравнении с нами.

Отличается ли средний россиянин по психологии, по менталитету от среднего европейца?
Дискуссии на эту тему ведутся чаще всего на уровне клише, а для решения любого вопроса необходимо уяснить конкретные детали. Попробую сформулировать различия, которые мне кажётся наиболее существенными. Оговорюсь, что под Европой в данном случае я буду иметь в виду преимущественно протестантские страны; к католическим кое-что из сказанного ниже применимо лишь с оговорками.

а) Самые глубокие различия ментальности проявляются в языке. Смысл слов, которые мы числим синонимами, в разных языках весьма различен.
П. Флоренский отмечал, что греческий термин для обозначения Вселенной – «космос» – подразумевает художественное единство мироздания. Латинское «мундус», от которого произведено французское «ле монд», значит собственно «украшение». А вот в русском языке слово «мир» (и как «Вселенная», и как «согласие») подразумевает единство нравственного начала, т. е. внутреннее единообразие. В нашем сознании жизнь во всём мире должна строиться по единым правилам.

М. Голованивская, сравнивая смысловые оттенки русских слов и их французских эквивалентов по группе «высшие силы и абсолюты», указывает, что в русском языке человек мыслится пассивно: его судят, ему выделяют долю. Во французском языке подчёркивается активная роль самого человека в определении его судьбы. Неудивительно, что, столкнувшись с общей проблемой, европейцы сбиваются в коллектив и стараются её решить, мы же ругаем судьбу и начальство и пытаемся выкрутиться поодиночке.

В европейских языках термины для обозначения организованного общества (state, etat, estado) восходят к латинскому status, означавшему нечто незыблемое, состояние, положение, словом, данность, от которой никуда не денешься. Первоначально этими словами обозначались сословия, образующие костяк сообщества и имеющие определённые неотъемлемые права. С отмиранием сословий и уравнением всех граждан в правах эти названия были перенесены на всё сообщество в целом. Мы же без зазрения совести переводим эти термины словом «государство».

Откроем словарь Даля, изданный полтора века назад, в историческом плане – вчера.
Слово «государство» приведено там в числе прочих производных от «государь» и имеет два значения: одно старинное – «государствование, власть, сан и управление государя», другое более новое – «царство, империя, королевство, земля, страна под управлением государя». То есть для русского человека «государство» – это, во-первых, всегда монархия, во-вторых, нечто, относящееся исключительно к компетенции монарха. И хотя новейшие русские словари дают иные толкования, реально в нашем сознании сохраняется именно такое отношение к государству.

б) Автор византийского сочинения, приписываемого императору Маврикию, писал о славянах: «Так как между ними нет единомыслия, то они не собираются вместе, а если собираются, то решённое ими тотчас нарушается другими, так как все они враждебны друг другу и при этом никто не хочет уступить другому».

Прошло тысяча четыреста лет, и что изменилось? В XX веке наши эмигранты (и до революции 1917 года, и после неё), едва вырвавшись из-под власти российского государства, начинали грызню друг с другом. В. И. Ленин описывает изумление английского социал-демократа, попавшего на заседание российских товарищей: «У нас, – сказал он, – Спор редко когда заканчивается такими выражениями, с каких вы, русские, сразу начинаете». Эту задиристость Ленин считал российским достоинством: «прежде чем объединяться, надо сперва размежеваться». Впрочем, обычно размежеванием у нас всё и заканчивается. Мы чуть ли не все сплошь – лидеры, никто не желает признать лидерство другого (К. Касьянова назвала такой человеческий тип «эпилептоидной личностью»).

Одинокие, постоянно враждующие друг с другом, мы обречены терпеть иго государства. Если где-то возникает изредка очаг сопротивления, в скором времени его лидеры обнаруживают, что за ними никого нет, и все уже забились по углам. Лишь примерно раз в сто лет, когда становится совсем уж невмоготу, мы выдвигаем вперёд вожака – Разина, Пугачёва, Ленина, Ельцина, – и под его руководством сносим всё до основания. Затем всё начинается заново, мы в ужасе озираемся вокруг и оплёвываем недавнего кумира.

в) В сознании западных христиан глубоко укоренено понятие о справедливости как норме жизни. Справедливость может нарушаться, но при этом она не перестаёт быть нормой. Эту позицию сформулировал в XIII веке немецкий рыцарь-правовед Эйке фон Репков: «Век господства несправедливого обычая ни на миг не может создать права».

Средний россиянин, напротив, глубоко убеждён, что нормально как раз всеобщее воровство, ложь и беззаконное насилие, а справедливость существует как редкое исключение: посадили одного вора из ста – и слава Богу, мы и этому рады. На днях в теленовостях таксист из Абакана, перемежая свои слова матом, очень точно выразил суть такого миропонимания: «Я верю только в себя и в наличные».
,br> В нашем сознании отсутствует понятие права, одинакового для всех. Единственное право, которое нас волнует, – наше собственное. Права другого человека затрагивают нас лишь в том случае, если этот человек нам симпатичен; тогда мы, может быть, вступимся за него. А не нравится он нам или оставляет равнодушным – пусть делают с ним что хотят, это нас не волнует. Миллионы россиян почитают Сталина не потому, что не верят в репрессии, а потому, что им наплевать на миллионы же убитых соотечественников. Более того: многие вполне средние люди, не садисты и не маньяки, оправдывают детоубийство – не на войне, не от случайной бомбы, а сознательное убийство детей (например, маленьких Романовых или девятилетней таджички) на том основании, что их родители вели себя неправильно.
Соответственно, оценивая чьи-то проступки или преступления, мы исходим не столько из того, что человек реально натворил, сколько из его намерений. «Ибо не на последствия дела надо смотреть, а на расположение делающего» (Иоанн Кассиан Римлянин). По душе нам этот «делающий» - пусть творит что угодно, не по душе – мы всех собак на него навесим.

В западном обществе (главным образом, в протестантском) ложь, обман рассматриваются как тяжкий грех. В Англии и США старшеклассник, студент колледжа, попавшийся на списывании, – это изначально испорченная карьера, пятно на всю жизнь (на факте списывания строится, к примеру, сюжет детективного романа Джозефины Тэй «Мисс Пим расставляет точки»). Для нас же ложь и обман – нечто совершенно безобидное, а к списыванию мы относимся как к милой шалости.

г) В отличие от европейцев, мы предпочитаем любое дело делать «в принципе», «в основных чертах». Отделывать, шлифовать детали нам «в лом». Поэтому нам с таким трудом даётся выпуск конкурентоспособной продукции. Я слышал, что наших программистов на Западе берут в основном в разноязычные коллективы: их вклад – креатив, а доделывают другие.

Незаметно, чтобы разрыв между менталитетом европейцев и россиян со временем сокращался. Скорее дело обстоит наоборот. Революционные перемены, начавшиеся на Западе в 1960-х годах, нас никак не коснулись. Большинство европейцев сейчас осуждают любое применение силы, применяется ли она оголтелыми фанатиками или, напротив, для борьбы с такими фанатиками. Мы же склонны любой вопрос решать силой. В этом отношении мы ближе к американцам, и сложно сказать, что бы мы натворили, если бы обладали их мощью. Понятие политкорректности, основанное на стремлении никого не задеть и не обидеть, нам абсолютно чуждо.

Уважаемая Анна Исаева!
Термин «культурное развитие» может иметь как минимум два значения – «принадлежность к определённой культурной традиции» и «уровень культуры». Например, ещё в начале XX века масса очень образованных китайцев, знатоков китайской классики, понятия не имела о мировой истории, географии и литературе. Кроме того, надо отдельно говорить о культуре элитарной и массовой.

Элитарная культура создаётся узким кругом людей, а поскольку в России этот круг в течение последних трёх столетий находится в постоянном контакте с Западом, наша культура очень тесно связана с западной. Собственно, она представляет собой самый западный элемент российского менталитета. Писательница Л. Улицкая сказала в недавнем интервью: «Чем больше человек осведомлен о состоянии культуры конца XVIII – начала XIX века во Франции и Германии, тем очевиднее роль Пушкина как гениального интерпретатора и переводчика на язык русской культуры мировых идей того времени». Я бы добавил сюда ещё и Англию, а частично и США, которые Пушкина очень интересовали.

Однако в рамках единого с Западом культурного поля русская культура сохраняет известную обособленность. Достоевский и Толстой изобразили крайности, которых европейцы не знали, интерес к ним подогревался именно их экзотичностью. В английской экранизации «Дяди Вани» действие происходит не в Англии, а в Уэльсе, – представить подобных персонажей англичанами постановщики (и, видимо, зрители) не в состоянии. Литературу XX века (а она у нас прекрасная) на Западе знают очень плохо – их жизненный уклад слишком отличался от советского, почти не было точек соприкосновения. Единственное исключение – Солженицын, опять же в силу экзотической тематики.

Итак, элитарная культура у нас полузападная, и уровень её можно оценивать в сравнении с Западом. Уровень этот достаточно высок. Я плохо знаком с современным искусством и литературой, поэтому имена называю на вскидку. У нас есть прекрасные писатели и поэты (Вячеслав Пьецух, Татьяна Толстая, та же Улицкая, Александр Кушнер), об артистах и говорить нечего. Сохранились школы и вузы, дающие качественное образование, но они тонут в море примитива.

Что касается массовой культуры, она в основном перепевает (в прямом и переносном смысле) западные образцы. Но тут есть движение вперёд, рост профессионализма и в «живом» пении под фанеру, и в клипах. Возникает качественная попса либо европейского типа (Алсу, Билан), либо с российской спецификой (Земфира, «Ума Турман»).

Уважаемый Алексей!
Россия не принадлежит к исторической Европе, то есть к Европе западной, западно-христианской, – это факт, неизменный на протяжении тысячи лет. То, что западнохристианские страны проводят границу между Европой и не-Европой именно исходя из зоны российского влияния, как раз подтверждает устойчивость этого разделения. Можно считать такой подход геополитикой, измышлением «высоколобых» стратегов, но в реальности он заложен на уровне массового сознания. Да, Турция является членом НАТО; но НАТО формировалось по соображениям скорее стратегическим, причём в условиях военного противостояния с СССР; тут было не до деталей. А посмотрите, какой шум поднялся в Евросоюзе, когда встал вопрос о приёме туда восточно-европейских государств, а тем более Турции.

Уважаемый Пётр!
Относительно спора западников со славянофилами согласен с вами только наполовину.
В любых вопросах, кроме чисто академических (а таких крайне мало), спор не заканчивается с рождением истины. Напротив, обычно он становится более ожесточённым, поскольку новорожденную истину стремятся измазать грязью до неузнаваемости. Ведь в споре, помимо поисков истины, замешаны наши «гордость и предубеждения», наши субъективные оценки («хорошо» или «плохо»), а на таком плацдарме людям никогда не договориться – слишком они разные.

В споре славянофилов с западниками можно выделить следующие главные вопросы:
а) Мы по природе своей похожи на европейцев или в чём-то существенно от них отличаемся? Действуют ли в России те же исторические закономерности, что и в Европе?
б) Если мы особенные, то в чём это выражается, и хорошо это или плохо?
в) Можем ли мы в принципе стать похожими на европейцев и нужно ли это делать? А если не нужно, то что вообще надо делать?

Как видите, только первый вопрос касается исключительно фактов. Ответ на него очевиден, и я стараюсь раскрыть его в этом интервью хотя бы в общих чертах. Остальные вопросы носят оценочный характер, и по ним я могу выражать лишь своё личное мнение, что вряд ли интересно.

Теперь об уникальности каждого государства и бессмысленности классификаций. . Каждое государство в самом деле уникально. Но каждый человек в отдельности тоже уникален, что не мешает классифицировать их по признакам расы, национальности, политических взглядов, вероисповедания и т. д.

Ещё сто лет назад европейские историки поняли, что в историческом процессе сосуществуют разные цивилизации. Контакты между ними строились очень по-разному. В III тысячелетии до Р. Х. даже такие географически близкие, по современным меркам, цивилизации, как египетская и шумеро-вавилонская, практически не общались друг с другом. Китай и некоторые ближайшие к нему страны на протяжении двух тысячелетий развивались обособленно от Индии и в течение трёх тысячелетий – от Европы.

Простой пример. В древнем Вавилоне (современный Ирак), центре одной из самых блестящих цивилизаций, приличная женщина не могла выйти из дому, не закрыв лицо покрывалом. И сейчас, три тысячи лет спустя, вопрос о хиджабе актуален для всех последователей ислама, воспринявшего вавилонскую культурную традицию, – но только для них.

Западноевропейские народы, несмотря на различия между ними, прошли общий исторический путь – сначала в составе Западной Римской империи, потом в ходе её завоевания варварами (преимущественно германцами) и слияния пришельцев с местным населением. Единая церковь во главе с Римским папой, с церковной службой на латыни, с одинаково пробритой тонзурой монахов и общим днём празднования Пасхи; наличие единственной империи – германо-итальянской (Священная Римская империя германской нации); совместная борьба с мусульманами и Византией; наконец, борьба за освобождение от власти Римской церкви, – эти явления принадлежат истории всех стран Западной Европы. В то же время в истории России они не играют почти никакой роли – нас просто не было на той вечеринке. И даже сегодня, когда весь мир связан скоростным транспортом, беспроводной телефонией и Интернетом, основные темы новостей в наших и в европейских газетах, как правило, не совпадают (посмотрите обзоры печати в «Евроньюс»). Тысяча лет раздельного развития не могла не создать различия в менталитете, в психологии среднего западноевропейца и среднего россиянина (подробнее об этом в ответе на вопрос № 7).

Разумеется, западные европейцы воевали между собой гораздо чаще, чем, например, с нами. Но война, вопреки распространённому мнению, часто способствует сближению: такие страны, как Россия, Франция или Англия сложились в ходе непрерывных войн, склеивавших мелкие княжества и королевства в единые нации.

Уважаемый Дима!
Редко кто – будь то отдельная личность, страна или цивилизация, – имеет чётко выраженное понятие о себе. Наше социальное мышление строится на оппозиции «свой – чужой». Западная Европа, начиная со Средневековья, осознавала себя через противопоставление чужакам – сарацинам-мусульманам, язычникам-викингам и Византии (см. также вопрос № 5).

Что касается России, то здесь, как обычно бывает в истории, всё значительно сложнее, чем выглядит на первый взгляд. С одной стороны, от Олегова Киева к современной Москве тянется сквозь столетия некая нить, сплетённая из родственных связей между княжескими домами, из населения, перемещавшегося с юга на север, а главное – из определённой культурно-религиозной традиции. С другой стороны, представление о Руси как о чём-то вечном и едином принадлежит мифологии. Ещё в первой половине XV века на русских землях существовали три крайне враждебных друг другу государственных образования. Европейцам был хорошо известен Киев, входивший в состав Великого княжества Литовского. Они знали Новгородскую республику, занимавшую всю северную часть современной Европейской России. А вот о Московской Руси, выросшей сначала под покровительством татар, а позже в борьбе с ними, европейцы даже в XV веке имели самое смутное представление (см. также вопрос № 1). По существу, они открыли нас почти одновременно с Америкой, когда их цивилизация вполне сложилась.

Контактам Московии с Европой способствовало подчинение Новгородской земли, но по настоящему тесными они стали при Петре I. В ходе их Московское царство превратилось сперва в Российскую империю, затем в СССР и в его нынешний осколок – Российскую Федерацию. Однако три столетия близкого общения не привели к исчезновению пропасти, образовавшейся в предшествующие тысячелетие (см. также вопросы №№ 5, 7, 8).

Уважаемая Татьяна!
Вашу точку зрения разделяют многие. Но, прежде всего, надо понять, что не существует никакой единой «азиатской цивилизации». Есть индуистский мир, китаецентристский мир, исламский мир. Кое-что общее у них есть (об этом чуть дальше), но каждый из них представляет собой особую цивилизацию со своими уникальными особенностями.

Между цивилизациями не всегда можно провести чёткую историческую или географическую границу – например, ряд стран Юго-Восточной Азии развивались под влиянием как Индии, так и Китая. Иногда цивилизации похожи на матрёшки: внутри исламского мира существует арабский мир, в который не входят ни Турция, ни Иран, ни Пакистан, ни Индонезия. Но то же самое можно сказать и о нациях. Древние греки представляли собой совокупность четырёх народов – ахейцев, ионийцев, дорийцев и эолийцев, каждый из которых имел свои родословные и своих богов. При этом они ощущали себя, прежде всего, гражданами своего полиса – афинянами, спартанцами, фиванцами, аргивянами и т. д. И одновременно все они знали, что являются эллинами. Ещё полсотни лет назад житель французского Севера не понимал языка, на котором говорят южане, но это не ставит под сомнение факт существования французской нации. Жители Западной Грузии считают себя грузинами, оставаясь при этом мингрелами, сванами и аджарцами.

По моему мнению, Россия представляет собой самостоятельную цивилизацию, качественно отличающуюся и от всех азиатских, и от западноевропейской.

Западное общество состоит из отдельных семей, а скрепляет его воедино способность к сотрудничеству, общественная активность. Кто видел, например, фильмы о жизни английской глубинки, наверняка обратил внимание на собрания, которые местная община проводит по разным поводам. Ходить на эти собрания жителей никто не принуждает – они сами собираются, чтобы совместно решить судьбу какого-нибудь угодья, школы, церкви, договориться об устройстве праздника и т. п. То же самое, но в других формах происходит и на национальном уровне.

Азиатские общества устроены по клановому признаку: ячейка общества там не семья, а клан – множество семей, связанных родственными связями. Клан сдерживает активность индивида, но клан же его и защищает. Политика представляет собой систему взаимоотношений между кланами.

Россияне же совершенно лишены инстинкта сотрудничества. Мы не способны ничего сделать вместе добровольно – только по приказу сверху (на этой и других особенностях нашей психологии я подробно останавливаюсь в ответе на вопрос №7).
В то же время и кланов у нас нет: наши семьи распадаются в лучшем случае в третьем поколении. Мы – страна одиночек, нас ничто не связывает друг с другом, кроме государства. По этой причине у нас, например, почти теряют смысл всенародные выборы. На Западе люди, выбрав на какой-то пост своего представителя, потом постоянно его контролируют, направляют, поддерживают или одёргивают. У нас же избранник сразу после выборов попадает в совершенно изолированную сферу, именуемую «властью». Если он попытается сделать что-то для народа (это бывало, а возможно, бывает и сейчас), он ничего не сможет добиться, потому что его избиратели не окажут ему никакой поддержки. Зато ворам полная бесконтрольность позволяет воровать безнаказанно.

Что касается термина «фильтр», то ведь фильтр не совмещает, а отсеивает. По сути, наша психология, менталитет (индивидуальный, национальный и любой другой) всегда выполняет роль фильтра, отсекая то, что мы не способны или не желаем воспринять.